2.4. Культура военно-политической беспринципности

Дэвидсон Р. М. «Индийский эзотерический буддизм: социальная история тантрического движения»

Из эпиграфических надписей и документов времен, предшествовавших раннему средневековью, следует, что правители в общих чертах делились на два типа людей. К первому относились те, кто придерживался норм старого рыцарского поведения (rajadharma, раджадхарма), продвигаемого «Манавадхарма-шастрой» (Manava Dharma Sastra, «Законы Ману»), «Шантипарвой» (Santiparvan) Махабхараты и подобными им текстами. Автор «Манавадхарма-шастры» представлял царя как лицо, основной функцией которого было защищать народные массы (I.89) и отправлять правосудие (VII.10). По причине компилятивной природы этого текста, его автор вообще не касается темы военной агрессии. В одном месте (VII.198) он выступает за то, чтобы правитель использовал три из четырех доступных ему способов (upaya, упая) для победы над неприятелем: предложение примирения, предложение даров, чтобы добиться его благосклонности, и организация восстания в его лагере. Никогда, как говорится в этом произведении, монарх не сможет победить своих врагов, прибегая к четвертому средству – боевым действиям (na yuddhena kadacana). Тем не менее, в другом месте этот текст предлагает триумфальное почитание воинских доблестей правителя:

«Столкнувшись на полях сражений, Повелители Земли ищут смерти друг друга. Никогда не отвращая свои лица от борьбы с высшей силой, они восходят на небеса (после своего взаимоуничтожения) (VII.89) »(110).

Эта форма рыцарства аналогична той, что встречается в «Рамаяне», где Рама изображен как крайне скромный принц: он готов сделать все, в том числе отказаться от власти, чтобы помочь отцу сдержать свое слово и таким образом выполнить свой долг.

Полной противоположностью такого рыцарства является позиция Пандавов в «Махабхарате», где они поспешно уничтожили своих родственников ради личной реабилитации. Их сопричастность к массовой гибели близких людей ради самих себя в тексте признается этической дилеммой, как перед битвой – например, в первых главах «Бхагавад-гиты» – так и после самого конфликта. Всем известная «Шантипарва» («Книга об умиротворении») – это длинный трактат, лейтмотивом которого является глубокая скорбь Юдхиштхиры по поводу своего поведения и поведения его братьев во время конфликта, приведшего к гибели многих из их родственников. «Шантипарва» начинается с простого заявления риши Нарады о зле, которое пять братьев принесли в свой мир (12.1.13–44). Но, в конечном счете, именно наставления Бхишми – образцового воина, который довольно нелепо изображен пронзенным таким количеством стрел Арджуны, что, упав замертво, не достает до земли, а опирается на нее выступающими из его тела наконечниками – дали повод Юдхиштхире для этой кровавой бойни. Ведь этическая противоположность «Шантипарве» – это обширный трактат Бхишмы как о поведении кшатрия (rajadharma, раджадхарма), так и об освобождении (moksadharma, мокшадхарма). Наряду с «Артхашастрой» и «Манавадхарма-шастрой», «Шантипарва» представляет собой точку отсчета, которую мы можем использовать для оценки развития раннесредневековой культуры военного авантюризма, поскольку основной объем этих текстов и их идейное направление были созданы во время или даже до времен правления императорских Гуптов (111).

Если такой литературный персонаж, как Юдхиштхира, все же был обеспокоен поведением индийских воинов в бою, то некоторые современные авторы проявляют по этому поводу гораздо меньшую озабоченность. По разным причинам было принято изображать боевые действия древних и средневековых индийцев как благородные схватки, в которых лишаются жизни только сражающиеся рыцари (112). Те, кто занимает эту позицию, чаще всего апеллируют к единственному свидетельству Мегасфена, которое приведено в «Индике» Арриана и «Географии» Страбона. В своем обсуждении каст Мегасфен утверждает, что «если между индийцами идет внутренняя война, то они не вправе ни трогать этих земледельцев, ни даже опустошать саму землю; но в то время как некоторые ведут войну и убивают друг друга, как только появиться удобный случай, другие рядом мирно пашут или собирают фрукты, обрезают деревья или убирают урожай»(113). Однако, информация Мегасфена предполагает склонность некоторых индийцев к введению в заблуждение иностранцев (114). Отчет Мегасфена также демонстрирует тот факт, что у тех, кто едет в Индию, часто есть свои собственные планы, в частности он использовал Индию как сцену с декорациями для всего сказочного. К примеру, Мегасфен, представляет генеалогию основателя первого паниндийского государства Чандрагупты Маурьи (Candragupta Maurya), как включающую в себя 153 поколения и начинающуюся с Диониса, а также отрицает, что у индийцев есть рабы – явно неточное сообщение как об индийских идеях, так и об индийском поведении. Хотя по некоторым вопросам его свидетельства ценны, наш греческий посол все же стал жертвой своей собственной доверчивости, сообщая, что видел безротых людей, живущих на облаках пара (?gandharvas, гандхарвы), единорогов, муравьев, добывающих золото, и множество сказочных зверей. Его сообщения были подвергнуты сомнению уже его современниками и отвергнуты Страбоном и другими греческими историками (115).

Наши данные свидетельствуют о том, что войны в древней и средневековой Индии не ограничивались схватками благородных рыцарей. Мы можем это предположить исходя из условий аналогичный военных действий в других местах, а также на основе эпиграфики, методических наставлений и явной обеспокоенности тех, кто должен был устранять последствия таких сражений. Любопытно, что большая часть ущерба, нанесенного обществу, не была прямым результатом конкретного столкновения армий на обозначенном поле битвы. Древние сражения редко длились более нескольких часов, носили во многом ритуальный характер и, хотя приводили к гибели людей, главный ущерб был все-таки от обширных разрушений в хозяйственной и социальной сферах (116). В основном, это происходило в результате изъятий военными пищи и фуража, уничтожения посевов и насилия в отношении гражданских лиц за пределами поля боя, а также применения таких методов ведения войны, как сжигание городов, отравление колодцев и обращение населения в рабство. Долгосрочному сокращению численности населения городов, пострадавших от таких конфликтов, также способствовало загрязнение водоемов сточными водами, распространение болезней и голода, а также насилие мятежных солдат (117).

Пища и фураж являются одними из основных ресурсов, потребляемыми армией в полевых условиях. В этом вопросе главная сложность заключалась в том, что на протяжении большей части истории военных действий солдаты были способны нести только около семидесяти фунтов груза на человека, включая оружие, доспехи, одежду и еду (118). Запас провизии, лекарств, оружия, инструмента и т.п. должен был либо транспортироваться вместе с войсками, либо уже находиться в местах назначения. По причине огромных расстояний, которые проходили эти армии для участия в решающих сражениях, примитивные транспортные системы Индии могли обеспечить перевозку только самых важных грузов, уделяя меньшее внимание еде для солдат и кормам для кавалерии, колесниц и корпуса слонов. Это вполне очевидно из археологических данных, эпиграфики и основных источников наставлений по ведению политики и военных действий тех времен: «Артхашастры» (Arthasastra, 1-2 в.в. н.э.) и «Нитисары» Камандаки (Nitisara, 7-8 в.в. н.э.) (119). Такое положение дел означало, что армии первоначально полагались на продовольствие и фураж, добытые в местах своего передвижения, и только позже на смену этой системе пришло обеспечение с более обширных территорий. Такой вид поставок требовал наличия хорошо организованных подразделений, и мы можем сделать вывод, что в конечном итоге они превратились в специализированные группы снабжения, такие как банджары (banjara) периода правления Моголов (120). Чтобы снизить давление при осаде, правитель мог отравить окрестные колодцы или сжечь посевы. Такая практика одобряется в «Нитисаре» и относится к общепризнанным доктринам обманных стратегий (kutayuddha, кутаюддха) (121). Даже в «Артхашастре» рекомендуемые методы включают использование племенных народов в интересах сил вторжения: с их помощью можно было отравить земледельцев, сжечь их урожай или поджечь укрепления (122). С другой стороны, мы также можем предположить, что у них мог появиться повод мстить за вторжение в традиционные племенные земли или за подавление племенных народов, как это было при противостоянии династии Гухилов (Guhila) и бхилов (Bhilla) (123).

Результаты таких и подобных им методов приводили к разнообразным последствиям, но главным все-таки было то, что они влекли за собой размывание границы между персональным и общественным насилием. В результате армейские новобранцы не только овладевали навыками организованной резни, но и становились нечувствительными к ее последствиям (124). В пылу сражения или в жизни уцелевших участников боев война является, как это ни парадоксально звучит, сугубо личным делом. Но она имеет печальные последствия для мирного населения, расположенного в непосредственной близости от зоны боевых действий, а также для граждан, находящихся рядом с солдатами после их возвращения домой (125). Влияние таких действий на судьбы безоружного население отчетливо прослеживается в эпиграфической надписи Ашоки из Шабазгархи (Shabazgarhi, Большой наскальный эдикт XIII – прим. shus), где он пишет, что в в результате сражения за Калингу 150 000 человек было угнано в рабство, 100 000 военнослужащих было убито в самой битве и во много раз больше количество жителей погибло от прямых последствий этого конфликта (126). Хотя обычно считается, что приведенные здесь абсолютные цифры могут быть завышенными, соотношение между военнослужащими, попавшими в рабство и убитыми мирными жителями представляется достоверным. Многие люди погибали из-за вызванного войной голода или отравлений, ненависти третьих сторон или репрессий военных командиров.

Поджог средневековых городов был достаточно распространенной практикой, поэтому Hira Lal отмечает: «Похоже, что сжигание столичных городов было излюбленной формой досаждения недружественным правителям и, вероятно, считалось большим достижением» (127). Религиозные трактаты признают поджог городов как один из видов проявления воинственности, и даже такая работы, как буддистская «Сиддхаикавира-махатантра» (Siddhaikaviramahatantra), описывает ритуалы для умиротворения агонизма и пожаров.

«Эта царь-мантра декламируется для того, чтобы умиротворить все раздоры, вражду, споры, несчастье и нищету, и все они умиротворяются проведением обряда жертвоприношения хома (homa) с использованием рисовой шелухи. Все равно, какие цветы применяются, произнесите над ними мантру и пустите их по воде. Тогда всеобщий мир и победа будут достигнуты, не сомневайтесь. Когда город горит, встаньте лицом к огню и воздайте хвалу семи пригоршням воды, затем выплесните их в огонь. Тот, кто захочет защитить свой дом от сжигания таким образом, сохранит его»(128).

Многие из наших источников предостерегают командиров от такой деятельности, но по макиавеллиевским резонам – чтобы не настроить народ против себя. Однако, такая аргументация уместна только тогда, когда основной целью является захват чужой территории, а это было лишь одной из многих причин боевых действий (129). Поэтому для завоевателей, которые не стремились к увеличению своих владений, эти запреты мало что значили. Так, когда Каркараджа (Karkaraja) победил Нагабхату (Nagabhata), его придворный поэт изобразил князя бхопальских Раштракутов смеющимся в опустошенном городе своего врага (130).

По этой причине, таким великим городам, как Канаудж, Варанаси, Гауда и пр. было трудно сохранить свое первенство в качестве культурных центров, т.к. их высокое положение делало их привлекательными для беспощадных вторжений. Канаудж часто становилась целью нашествий, и это положение дел вынудило таких правителей, как Пратихары, основать ряд дополнительных дворцов и региональных центров на периферии, подальше от фактических путей потенциальных вторжений (131). Армии, как правило, приближались к городам вдоль существующих торговых путей, т.к. в этом случае зелёные зоны вокруг городов становились источниками их снабжения. И наоборот, прямые сухопутные маршруты обычно не пользовались предпочтением, хотя они могли быть значительно короче, (132). При нападении на столицу региона агрессоры могли не только захватить правительственные учреждения и, если получится, членов правящего дома. Кроме того, они имели возможность получить доступ к записям на медных табличках (из которых можно было узнать информацию о вассалах), государственной сокровищнице, материальным активам крупных банковских домов и другим потенциальным источниками доходов. Сопровождавшие вторжения сожжения захваченных городов предпринимались с целью рассеивания их населения и предотвращения возможных контратак, особенно если агрессор не желал оставлять на троне нового конфедерата или присоединять территорию к своим владениям. Thakur и Jha изучили список, состоящий из двадцати одного торгового города, обнаруженный в написанном на пракрите повествовании восьмого столетия «Самараиччакаха» (Samaraiccakaha), и обнаружили, что в течение этого периода практически каждый из тех городов, по которым проводились хоть какие-то археологические исследования, испытал довольно значительный упадок (133).

Более того, как это было в Китае после Культурной революции, Соединенных Штатах после войны во Вьетнаме и Советском Союзе после конфликта в Афганистане, не все возвращающиеся домой солдаты становятся законопослушными гражданами. Научившись убивать и запугивать, демобилизованные призывники иногда создают преступные группы, в которых они применяют свою подготовку в использовании вооружения и военной тактике. А последствия конфликтов обеспечивают их идеальными укрытиями в виде множества заброшенных зданий. Помимо этого, испытывая недостаток в доходах для компенсации потерь в ходе военной кампании, центральное правительство часто закрывает глаза на подмену ими гражданской власти и принимает от таких бандитов выплаты дани в любой форме, способствующей достижению его целей.

Этот процесс способствовал трансформации феодальной практики дарения и вознаграждения за службу в систему, основанную на коррупции и хищничестве. Действительно, большая часть обсуждения правлений предыдущих династий в «Раджатарангини» Калханы (Rajatarangini, 1148–1149 г.г. н.э.) посвящена коррупции правителей и их чиновников (с чем согласен даже Ману). Калхана демонстрирует жестокость этой системы, когда рассказывает, что правители, подобные Джаяпиде (Jayapida, ок. 779–810 г.г. н.э.), захватывали весь урожай Кашмира в течение трех лет подряд (134). Есть свидетельства подобного поведения на побережьях, где пиратство было традиционным занятием местного населения и иногда осуществлялось местным военачальником, а иногда – частными лицами, отдававшими часть своей добычи местному князю (135).

Вследствие установления культуры военного авантюризма главными характерными чертами  этого исторического периода стали децентрализация и образование союзов феодальных уделов (136). Это, в свою очередь, привело к сегментации Индии на множество частей и возникновению в различных местах страны крепостей и вооруженных лагерей. К началу средневекового периода индийцы разработали все три нормативные формы укреплений: цитадели, крепости и крупные стратегические оборонительные сооружения. Keegan отмечает, что такая сегментация страны является признаком отсутствия централизованной власти. Он пишет: «Крепости – это продукт малых или разделенных суверенных государств; они размножаются, когда центральная власть или еще не установлена, или пытается защитить себя, или уже распалась »(137).

Мудрец Кашьяпа (Kasyapa) в «Шантипарве» (Santiparvan) наглядно излагает опыт падения царства в беззаконие посредством метафоры появления Рудры (Rudra), олицетворения зла и разрушений:

«Там, где вероломные добиваются утверждения на собрании, даже когда они убивают женщин или брахманов, и выступают без страха в присутствии царя, кшатрий живет в ужасе от такого положения.

Из-за этого там появляется бог Рудра в тот момент, когда негодяи бесчеловечно творят свое вероломство. Посредством этих злодеяний эти мерзавцы вызывают Рудру, без разбора причиняя вред как добродетельным, так и злонамеренным.

Рудра – это душа, таящаяся в сердцах порочных людей, убивающая каждое из их собственных тел, а также тела других. Говорят, Рудра подобен ужасным катастрофам, вызванным ветрами мира. Его форма выглядит как облака и разрушительные пожары »(138).

Мы еще встретим Рудру, трансформированного в Махешвару (Mahesvara), в последующих главах, но я хочу подчеркнуть основополагающий аргумент Keegan, согласно которому война, несмотря на  классическое заявление Клаузевица, не является продолжением политических отношений с помощью других средств (139). Предложение Клаузевица основано на редукционизме Аристотеля и его последователей, которые утверждали, что человек является политическим животным, а это в свою очередь указывает на то, что все его поведение является в основном политическим. При этом существуют вполне очевидные свидетельства того, что политические цели и институты часто ниспровергаются и разрушаются войной, как и другие культурные системы. Keegan утверждает, что война – это одно из дополнений культурных форм, деятельность, в которой все элементы культуры вступают в игру и посредством которой все эти элементы сами подвергаются влиянию и трансформации. Длинный список общепризнанных причин возникновения войны, приведенный Камандакой (Kamandaka) в седьмом-восьмом столетиях, включает все: от похищения женщин и высокомерия лидеров до божественного помысла, и как кажется, свидетельствует в пользу модели Keegan (140).