<<К оглавлению книги «Страна золотых пагод» | Следующий раздел>> |
Эта многоязычная земля
Почти каждый столичный город, являясь сердцем страны, все же не дает о ней представления в целом. И Бирма не исключение.
Свыше тридцати миллионов человек, шестьдесят семь народов живут на ее земле. И у каждого свой язык, традиции, верования, своя одежда, кухня, свой особый уклад жизни.
Издавна самой обжитой, густонаселенной была долина Иравади, район Рангуна, на юге страны, хотя центр бирманской культуры исторически сложился на севере, в районе Мандалая.
История бирманских народов — это история их продвижения с севера на юг, к дельте Иравади. Они приходили со стороны Гималаев, Тибета, занимали долины и осваивали их, а затем под натиском новых волн миграций смещались к югу. Чем южнее живет народ, тем раньше он пришел в страну. На самом юге обитают моны — самое древнее население Бирмы. Центральные долины заняты бирманцами. Шаны и качины, расселившиеся на северо-западе, пришли в страну позднее.
Много веков два народа — моны и бирманцы — боролись за лидерство в стране. Извечный спор «кто — кого?» был решен в XVIII веке, когда бирманский король Алаунпая завоевал монскую столицу Пегу. Тысячи монов бежали в соседний Таиланд, многие ассимилировались бирманцами.
Собственно Бирма занимает три пятых страны, на остальной территории живут национальные меньшинства.
Этнический состав населения очень пестрый. Самый многочисленный народ — бирманцы, их больше двадцати миллионов. За ними следуют карены и шаны — их примерно по два миллиона. При этом в самой Каренской национальной области живет не более миллиона, остальные рассеяны по всей стране.
Шаны владели Бирмой до XVI века, когда возродилась бирманская династия. Затем шанские владения распались на мелкие княжества, возглавляемые наследными принцами — собуа — и вождями племен. Шанские правители, привыкшие иметь неограниченную власть, нередко играли консервативную роль, препятствуя объединению народов Бирмы в единую семью.
Из других наиболее многочисленных народов можно назвать монов, араканцев, чинов, качинов. В труднодоступных горных областях расселились более мелкие народы — кая, падауны, ва, нага и десятки других. На северо-востоке страны, недалеко от районов возделывания опийного мака, обитают мяо, яо, лаху — небольшая горстка «камешков» в многоцветной мозаике населения Бирмы
Бирма – страна крестьянская
В Бирме десятки тысяч деревень и всего четыре крупных города: Рангун — с населением в два миллиона, Мандалай — около миллиона, Моламьяйн и Бассейн, насчитывающие по двести тысяч жителей. В городах живет меньше двадцати процентов всего населения страны. Интеллигенция сосредоточена в основном в Рангуне и Мандалае.
Различие между городским и деревенским жителем колоссальное, хотя подчас оба относятся к одной народности, связаны общей религией, обычаями и говорят на одном языке. То, что мы имеем в виду, говоря «различие между городом и деревней», здесь означает пропасть. Да и в разных селениях живут по-разному. Одно дело, если деревня расположена недалеко от города, и совершенно другое — когда она затеряна где-то в горах или в джунглях.
Чем заброшеннее деревня, тем непритязательнее там жизнь. Как утверждали западные исследователи страны, бирманскому крестьянину достаточно поработать полчаса в день, чтобы иметь пищу, одежду и крышу над головой. Запросы были скромными, и их легко было удовлетворить. Пальмы давали кокосовые орехи, бананы росли у каждой хижины, рис дарила земля. Чего ж еще?
Если урожай выдавался хорошим, можно было продать излишки и на вырученные деньги купить новое лоунджи или сандалии. Если очень постараться, то оставалось еще на золотой листик для пагоды, на дары монастырям и угощение поунджи. Можно еще построить маленький навес для путников у дороги или выкопать колодец. Для чего же экономить деньги? Добрые дела сделаны, и нужды в деньгах нет.
Функции накопительства взяли на себя в основном иностранцы — англичане, индийцы, китайцы. А бирманский крестьянин продолжал жить скромно, как прежде. Он работал ровно столько, сколько было нужно, чтобы хватило на пропитание семье.
И тут, как чертик из табакерки, «выскакивает» вопрос: что это? Привычка довольствоваться малым или отсутствие соблазнов? Если подумать: для чего копить деньги, когда нечего на них купить?
Однако все меняется в мире. Постепенно стал изменяться и образ жизни бирманской семьи, сначала в больших городах, а затем и в деревнях. Появились вещи, которых раньше не было в обиходе,— столы, стулья, кровати, шкафы. Вошли в быт телефоны, автомобили, кино, радио… А с ними возросла потребность в деньгах. Деньги можно теперь потратить не только на богоугодные дела, но и получить в обмен на них известный комфорт. Появился смысл эти деньги добывать.
Но ведь личное благосостояние тесно связано с благосостоянием общества, с положением дел в его экономике. Многовековая инерция еще дает о себе знать. Сегодня многие религиозные постулаты становятся тормозом в решении социальных и экономических задач.
Важно, чтобы люди поняли, осознали, что надо не ждать туманного прекрасного будущего после смерти, а работать засучив рукава сегодня, каждый день. Нирвану лучше утверждать не на небе, а здесь, на земле.
Но с чего начинать? Открыто критиковать освященную веками религию нельзя: пережитки слишком сильны в сознании людей и было бы катастрофой пренебречь влиянием буддийских общин.
И все же с приходом к власти Революционного совета в 1962 году буддизм несколько сдал свои позиции. Сангха и правительство страны имеют несовместимые цели. Сами люди должны осознать свою роль в строительстве новой жизни. Вместо давнего религиозного «это личное дело каждого» нормой морали должно стать «это наше общее дело». Чрезмерная снисходительность должна уступить место требовательности и гражданской сознательности. А это не легкий и не скорый процесс.
Рай носит имя Нгапали
Быстро пролетели три года нашей жизни в Рангуне.
Мы собрались на недельку к морю, на «бирманское Таити» — в тихий уголок Араканского побережья.
Синее небо и синее море, соленое и теплое. Переливающееся из сини в изумруд. Вспененное, искрящееся, как бирманские сапфиры, у берега и тяжелое, спокойно-величавое вдали.
Прогретый солнцем пустынный пляж с чистейшим песком, закиданный ракушками причудливой формы и кокосовой скорлупой. Шелест и зелень пальм, освежающий ветер с моря. И ничем не нарушаемая тишина. Не рай ли?
Вода такая соленая, что слегка покалывает, как слабые токи. Можно подолгу, не шевелясь, лежать на спине, закинув руки за голову. Нас пугали водяными змеями и ядовитыми медузами, ожог которых смертелен, огромными раковинами, захлопывающими ногу неосторожного купальщика, и, конечно, акулами. Но нам повезло. Ничто не испортило отдыха. Море было добрым и ласковым.
Мы живем в бунгало, в тени пальмы. Рядом кухонька с открытым очагом, терраса, обращенная к морю. На песке лишь следы собственных ног — к морю и обратно.
А где-то вдали, за изгибом берега, рассыпаны коттеджи отеля «Стрэнд», вечером зажигаются цветные огни европейского ресторана.
Пока не был построен аэродром, о путешествии сюда нельзя было даже мечтать. Добираться пароходом? Но он ползет неделями вдоль побережья…
Маленький аэродром с единственной взлетной полосой сделал когда-то тихий уголок весьма оживленным курортом. Дважды в неделю здесь приземляется небольшой «фоккер» с туристами на борту. По сравнению с лайнерами международных линий это летающая игрушка, зато с ее борта можно рассмотреть землю во всех деталях.
Рангун прощается с нами последним блеском Золотой пагоды. Проносится мозаика рисовых полей.
И вот под крылом хребет Ракхайн — беспорядочно разбросанные холмы, поросшие зеленью, без людей, без домов, без дорог. Одну из них только начали прокладывать. Она должна пересечь хребет, соединив внутренние районы с побережьем.
Приближаемся к цели путешествия. На горизонте смыкаются две линии: бирюзовая и чуть темнее — небо и море. Самолет летит вдоль изрезанной линии берега, затем забирается далеко в сторону моря и, развернувшись, направляется к двум холмам.
Это похоже на шутку: единственные холмы на абсолютно плоском побережье, и почему-то мы приземляемся именно между ними. Но вот они благополучно мелькнули за окном. Наш бесстрашный «фоккер», подпрыгивая по узкой бетонке, подруливает к низкому деревянному домику аэровокзала.
Мы на месте. Словно и не было тяжкой рангунской духоты. Рядом с нами небольшая, рыбацкая деревушка — несколько бамбуковых хижин. «Здесь мой кусок берега»,— словно говорит изгородь, отделяющая бунгало от хижин
Бамбук — традиционный строительный материал. Кирпич шел исключительно на строительство пагод и храмов. Монастыри и дворцы были, как правило, деревянными. Их делали из тика, покрывали искусной резьбой. И.только хижины строили из бамбука. Поколение за поколением. Стоят такие хижины на сваях, в метре от земли. Это защищает от змей, насекомых, а также от наводнений в сезон дождей.
Поначалу кажется, что поставить хижину очень просто. Но не спешите с выводами. Сначала советуются с астрологом. Он указывает место, которое окажется счастливым для хозяев, точно называет день и час начала строительства. Я прекрасно знаю, что каменный дом, в котором мы жили в Рангуне, тоже был заложен с соблюдением этих условий. Однако вернемся к хижинам.
Их опора — четыре столба, к которым крепятся стены. Столбы различают четырех видов: мужские, женские, нейтральные и «билу».
Считается, что «мужской» столб, ровный по всей длине, защищает дом от неприятностей. «Женский», утолщенный у основания, приносит удачу и уважение хозяевам дома. «Нейтральный», утолщенный в середине, соответствует своему названию: не обещает ничего хорошего, но и не предвещает бед. А вот от столба «билу» только и жди неприятностей.
Араканское побережье печально известно разрушительными циклонами. Налетающий со стороны Бенгальского залива ураганный ветер сметает все на своем пути. Бамбуковые хижины разлетаются от ветра, как перья. Летят крыши и стены, сплетенные из бамбука, но опорные столбы, как правило, продолжают стоять.
К счастью, циклон обычно захватывает Нгапали лишь крылом, его эпицентр находится севернее. Так, город Акьяб подвергается нападению циклона ежегодно. Человеческие жертвы насчитываются десятками.
Однажды шквальный ветер снес… местную тюрьму. Узники разбежались. Когда вихрь утих, несколько человек возвратились к месту своего заточения, от которого остались развалины, и ожидали своей участи. В награду за честность власти амнистировали их и разрешили вернуться к семьям. Всех остальных полиция выловила и снова отправила за решетку.
Но нам циклоны не грозили: сезон дождей не скоро. А впереди несколько дней в раю, имя которому Нгапали.
В первое же утро к бунгало подошла старая крестьянка, принесла две роскошные папайи из своего сада. Одной рукой она держала корзинку, другой — огромную сигару-черут. Старушка протянула лакомые плоды и получила свои деньги, но уходить не спешила.
Облокотясь на перила террасы, она затянулась сигарой и начала неторопливый разговор. На бирманском языке. Английского она не понимала, а я не знала бирманского. Поэтому не все ли равно, на каком языке говорить. Прислушиваясь к звукам чешской речи, моя гостья внимательно смотрела на меня, терпеливо ожидая конца фразы, и продолжала рассказывать дальше на своем языке.
И так каждый день: придет, отдаст плоды, поговорит и тихонько уйдет. Мне было интересно познакомиться с жизнью деревенских жителей, и однажды я отправилась навестить свою соседку.
Хозяева приняли меня с естественной простотой, радушно, хотя пришла я не совсем вовремя: моя новая приятельница и два ее сына ужинали на веранде, сидя на циновках вокруг низкого столика.
В середине стола, на блюде, дымилась горка сероватого риса. В мисках всего понемногу: красноватый соус с кусочками мяса, вяленая рыба, зелень.
Честно говоря, дом не показался мне цитаделью. Ветхая, непрочная крыша. Стены в углах пригнаны неплотно. Наверняка, во время дождей пол в хижине заливает. На кухне — горшки для варки риса на пару, глиняный кувшин для воды и плетеные корзины для овощей. Примитивный очаг, сложенный из камней и обмазанный глиной. В центре — три кирпича, между ними горящее полено.
Рядом «спальня». Никакой мебели. Циновки с одеялами и бамбуковая корзина с крышкой. В ней, вероятно, хранилось все достояние семьи: праздничные лоунджи и рубашки.
Я поразилась простоте этого быта. Хозяйка, приветливо улыбаясь, взяла меня за руку и повела показывать свои «владения». Сначала в сад, где росло несколько деревьев папайи, густо унизанных тяжелыми продолговатыми желтыми плодами.
Под навесом стояла корова-зебу. Рядом курятник. Старушка наклонилась над ним, и оттуда с громким кудахтаньем вылетели перепуганные наседки. Она взяла пяток розоватых, слегка просвечивающих на свет яиц и положила рядом с папайей в плетеную корзину, стоявшую на срубе колодца.
Я взяла корзину и жестами пригласила хозяйку пойти со мной к машине, чтобы там расплатиться с ней. Она поняла, что речь идет о деньгах.
— Манепьян (завтра),— добродушно сказала она.
И столько мудрого спокойствия было на ее смуглом морщинистом лице, что я невольно загляделась. Странное чувство шевельнулось в душе. Может, я пожалела бы ее, если бы не была уверена, что не завидую ей.
Прожив здесь, на побережье, весь свой век, она даже не подозревала, что в мире есть города с грохотом метрополитенов, потоками автомобилей и пульсирующей неоновой рекламой. Не ведала о роскоши вилл с зимними садами, о белых яхтах и скоростных лифтах. Да что там лифты! Даже местный паровичок, ползущий, как гусеница, она умудрилась не увидеть.
Разве не позавидуешь человеку, который ничего не знает о жизни современного «цивилизованного» общества, пробегающей по заколдованному кругу добывания денег и погони за наслаждениями. Не знает о разительных контрастах на планете: о том, как уживаются в мире проповедь любви к ближнему с печами Освенцима, о нескончаемых войнах и конфликтах, о зловещем призраке атомного гриба, нависшем над человечеством XX века.
Счастливая, она прожила жизнь, где высокая синь неба чередовалась с низкими тучами во время муссонов. Никуда не спешила, не спешит. Живет себе безмятежно…
Я стою в хижине и сквозь щели в полу вижу зеленую траву. Тянет дымком, в очаге потрескивают поленья — это варится рис в казане.
Да, я определенно завидовала этой пожилой, по-своему мудрой женщине. Но остаться здесь навсегда?.. Нет, не смогла бы.
Точно так же, как она не согласилась бы жить там, где жила я.
Рис и рыба, рыба и рис
А пока мы живем здесь, у самого синего моря. Справа — на холмах — рисовые поля, слева — на водной глади — паруса рыбачьих лодок.
Два главных источника существования: рис и вода. Почти в каждой деревушке вы увидите примитивную рисорушку — бамбуковое сооружение высотой около метра, со съемной остроконечной крышей. В отверстие на крыше сыплют рис. Внутри два деревянных диска с острыми бороздками, сбоку укреплено дышло. Буйвол ходит по кругу, вращая верхнюю часть конструкции, зерна попадают между бороздками и обмолачиваются. Однако очищенный таким домашним способом рис всегда сероватого цвета.
Отвеивают рис просто: раскладывают на землю рогожку, поднимают рис в плоской плетенке, подкидывают повыше, а затем потихоньку высыпают на подстилку, благо морские ветры дуют постоянно и невесомая шелуха легко уносится прочь.
Море кормит, радует красотой и удивляет могуществом. В прилив рифы и скалы почти скрываются под водой. Бирюзовые волны одна за другой с шумом разбиваются об их выступающие вершины, поднимая веселые белоснежные фонтаны. В отлив море отбегает. Темные скалы и камни вновь выступают из-под воды, делая побережье унылым. Обнажившееся дно открывает свои сокровища.
В отлив за дарами моря выходят женщины и дети с корзинами. Из ракушек и обломков кораллов, которые они соберут, потом сделают ожерелья и будут продавать в лавочках возле аэровокзала. Рыбки и рачки станут лакомством для ребят.
Кто хоть однажды видел тропические закаты, тому никогда не забыть эту феерическую игру красок на небе. Важно только не пропустить момент, когда океан начинает «всасывать» в себя огромное красное солнце. Всего несколько минут длится это волшебство.
Стоит багровому диску коснуться воды, как горизонт вспыхивает золотом. Цвет сгущается, становится оранжевым. И вот уже небо зарделось, потом засветилось фиолетовыми тонами. Когда уже невидимое солнце посылает земле свой последний луч, небо начинает «остывать». А море, еще розовое вдали, темнеет у берегов. Но ненадолго. Через несколько минут взойдет луна и побежит по волнам лунная дорожка, неся от горизонта к берегу зыбкое серебро.
Уже в шесть утра на горизонте появляются белые паруса. Это рыбаки в ветхих юбчонках и соломенных шляпах возвращаются с ночного лова. Лодки пристают недалеко от деревни, у рынка. Быстро пересчитав улов и выбросив ядовитых тварей, попавшихся в сети, рыбаки начинают торг.
Какая редкая возможность выбирать! Целые лодки рыбы! Получив деньги, рыбаки бросают рыбу в корзины покупателей, но никогда не убивают ее. Цены здесь несравнимо ниже, чем в столице.
Мы выбрали одну из рыбин и унесли на обед. Даже самая большая рыба должна быть съедена сразу. Не было ни холодильников, ни электричества. Была лишь жара.
Корзина на голове
Царство ракушек начиналось в двух метрах от деревянного домика аэровокзала. Лавочки, крытые пальмовыми листьями, жались так тесно друг к Другу, что образовали сплошной торговый ряд. Вездесущее солнце проникало в щели и высвечивало перламутровые раковины, кораллы с еще не осыпавшимся песком, длинные вязки ожерелий из ракушек, висевших над прилавками.
Дважды в неделю приземлялся самолет, и дважды в неделю здесь шумел базар. В остальные дни торговки укладывали свой товар в корзины, водружали их на голову, предварительно подложив ловко скрученный платок, и, придерживая груз одной рукой, бродили по песчаному пляжу в поисках покупателя.
Завидя купальщиков, они останавливались, снимали корзины, ставили на песок и садились на корточки, терпеливо ожидая потенциальных покупателей. Наверняка это заезжие туристы: местные жители в море не купаются. Океан не развлечение, а место ежедневной тяжелой и опасной работы их мужей и братьев — рыбаков.
Сегодня женщины устроились на скамейке, в тени толстенного, в два обхвата, дерева, около пляжа. Едва я приблизилась к ним, все наперебой стали предлагать свой товар. Губы говорили, но объяснялись мы жестами.
— Пожалуйста, вон ту ракушку,— говорил мой указательный палец.— А нет ли у вас побольше? — вопрошали руки, разведенные в стороны
— Нет, к сожалению, у нас нет,— качали женщины головами. Я показываю на свое бунгало, закрываю глаза, имитируя сон, и загибаю семь пальцев. Это означает, что мы пробудем здесь еще неделю.
— Принесете?
Согласно закивали. Значит, поняли. Не спеша уложили, свои сокровища в корзину и собрались уходить. — Может быть, зайдете ко мне на чашку чая? Женщины растерянно переглянулись, и прошло не менее минуты, прежде чем они утвердительно кивнули.
Чай с лимоном пришелся им по вкусу. Они осмелели, разговорились. Вынули коробочки с бетелем. Предложили и мне, но, поблагодарив, я воздержалась.
— Зачем вы это жуете? Вкусно?
В ответ улыбнулись и стали жестами показывать то на солнце, то на желудок.
«Это освежает, притупляет голод»,— наконец поняла я. Голод?.. В кухне под ситом, единственной защитой от мух, лежали куски жареной рыбы — той, что мы купили утром: Женщины быстро справились с ними.
— А как насчет супа?
Несколько нарушив обычный порядок обеда, я принесла им горшочек рыбного супа, разложила тарелки, ложки. С минуту мои гостьи колебались, но все же не устояли перед соблазном. От столовых приборов вежливо отказались и по очереди выпили содержимое из горшочка до дна. Ничего удивительного: они ушли из дома ранним утром, а сейчас уже далеко за полдень.
Через два дня обе женщины вновь пришли. В корзине между связками ожерелий лежала перламутровая раковина-завиток, отливающая нежными голубовато-розовыми тонами.
— Пейзутин барэ! Большое спасибо!
Раковина была великолепной. Теперь они приходили каждый день, прихватив с собой соседского юношу, знавшего несколько английских слов. Та, что моложе, была не замужем.
— Не хочу терять свободу,— крутила она головой, пренебрежительно наморщив нос.
На руке старшей блестело обручальное кольцо. У нее двое детей, мальчики. Старший ходит в специальную школу.
— Чтобы не надрываться на работе там,— кивнула она в сторону моря,— или там,— обернулась к полям.— А младший очень болен.— Она вздохнула.
— Никто в деревне не может ему помочь,— с трудом подбирая слова, объяснял переводчик.— Больные ноги.
— Сломанная нога?
— Нет, обе. Здесь и здесь… (показывает на бедра).
Я поняла смысл его жестов лишь в день отлета. Женщина стояла в своей лавочке, а на краю прилавка сидел мальчик лет девяти, с нежными, тонкими чертами лица. Собираясь проводить нас к самолету, мать привычным движением посадила его к себе на бедро, как здесь носят детей. Сам он едва двигался, сильно переваливаясь из стороны в сторону.
Так вот в чем дело! Тазобедренные суставы. Очевидно, с рождения или последствия полиомиелита. Вот почему в деревне никто не мог ему помочь!
Мать очень оберегала больного сына. В каждом ее движении сквозила трогательная забота, в каждом взгляде — любовь.
Дети — радость в бирманской семье. Им отдают все самое лучшее. И пусть это лучшее лишь малая часть того, чем обладают их сверстники в развитых странах, но зато дети здесь не обделены родительской любовью, как зачастую в «цивилизованном» западном мире. Здесь есть время для детей. А любовь и заботу дети потом сторицей возвращают родителям.
Семейные отношения в Бирме отмечены несравнимо большим взаимным уважением и привязанностью, чем в Европе.
Там за морем, другой мир
Мы встречались у моря каждый день. Но однажды я сказала им:
— Всё. Это в последний раз. Больше не придем. Возвращаемся домой.
— Куда?
Название «Чехословакия» ни о чем не говорило нашим знакомым в Нгапали. Это там, за горизонтом, где мир совсем иной, непонятный, известный лишь по слухам.
— Там Янгоун…— Взгляд устремлен вдаль, туда, где появился в небе серебристый самолет, вещественное доказательство того, «другого мира».
«Янгоун» — и ни звука больше. На смуглом симпатичном лице на минуту погасла широкая улыбка и отразилось одно желание — как бы это все увидеть.
Янгоун — так бирманцы называют Рангун — это уже часть другого, неведомого мира, отличного от жизни здесь, на побережье.
Здешний мир кончается у горизонта, где море соединяется с небом. Дальше уже иной мир. Изредка он напоминал о себе проплывающими вдали силуэтами океанских лайнеров и гулом самолетов, прилетающих сюда в сухой сезон.
— Завтра я не приду… Самолет. Мы улетим. Туда. И уже не вернемся… Поняли?
— Ну да, конечно. Очень жаль.
Мы помолчали. Я взглянула на море: по волнам прыгали солнечные лучи, дрожали, слепили. Мир купался в солнечном свете, и жизнь, казалось, была простой и радостной, как этот день.Можно было часами неподвижно сидеть на берегу и созерцать море. Вдыхать это удивительное спокойствие, ощущать его на кончиках пальцев. Почувствовать очарование мгновения, которое хотелось бы остановить!
Стоявшая рядом со мной женщина вздохнула.
— Завтра мы придем проводить! — махнула она в сторону аэродрома. Встала, оправила лоунджи, снова поставила свою корзину на голову и пошла по берегу.
А на следующий день обе мои собеседницы и поставщицы морских даров оставили свои лавки под крышей из пальмовых листьев и пришли к самому трапу. Они ждали до последнего прощального взмаха рукой, несмотря на то что упускали благоприятный момент, так как среди лавочек бродила чета туристов, потенциальных покупателей.
Сезам, отворись ….
Жемчуг, сапфиры, шпинели… Все это есть в Бирме. Бирманские драгоценные камни по праву заслужили мировое признание.
У подножия горы, за синим озером, расположился белый город Могоу. На узких улочках выстроились особняки с лимузинами в гаражах. А земля здесь такая же дорогая, как в аристократических кварталах столицы.
— Могоу? Ах, да, Могоу… город рубинов…— говорят бирманцы, и в оборвавшейся фразе звучит скепсис.
Могоу — город, где деньги тратятся с не обычным для бирманцев легкомыслием, где люди живут в достатке и благополучии. Но все ли?
По склонам горы бредут одинокие фигуры или группы «золотоискателей» с кирками, лопатами и мотыгами. Незаконная добыча драгоценных камней. Контрабандный провоз за границу. Это большой секрет полишинеля.
Могоу — город, окутанный легендами. Здесь добывают рубины, сапфиры, александрит, лунный камень. И делают это часто примитивным способом: копают шахту метров в десять глубиной, опускают человека с корзиной и ножом. Тот долбит землю и заполняет корзину. Затем ее на веревке поднимают, высыпают содержимое и снова спускают в шахту. Землю крошат, просеивают сквозь пальцы в надежде «выловить» заветные камешки.
Добыча камней началась здесь еще в XIII веке. Торговля ими приобрела широкий размах при Миндоне, в XIX веке. Его сын, король Тибо, выдал лицензию на добычу рубинов французам.
После аннексии Бирмы Великобританией к подземным кладовым Бирмы приложили руку англичане. Частная добыча рубинов по лицензиям продолжалась вплоть до марта 1969 года, когда правительство национализировало все рудники.
Вот уже больше двадцати лет в Рангуне ежегодно проводятся импориумы — выставки-продажи бирманского жемчуга и драгоценных камней, на которые съезжаются специалисты и покупатели со всего мира.
Двери импориума открываются не для всех. Право на вход дает официальное приглашение. Глазам посетителей предстают сказочные богатства. На подносах россыпью лежат прозрачно-розовые рубины, сине-блещущие сапфиры, солнечные топазы, холодно-чистые аметисты, нежно-зеленые изумруды и нефриты, называемые здесь джейдами. Камни завораживают своей красотой. На черном бархате сияет жемчуг — серебристый, розовый, черный.
Самые редкие, крупные самоцветы — под стеклом. Они не продаются. Не для продажи и изумрудная статуэтка Будды на столике в центральном зале.
Веками путешествуют по всем континентам бирманские жемчуга и самоцветы.
Лилию на короне чешского короля Вацлава (X век) украшает великолепный рубин «Свет мира». О нем упоминают древние записи о драгоценностях в чешских коронах. Каково его происхождение?
В октябре 1945 года группа специалистов под руководством профессора Яна Кашпара провела тщательный минералогический анализ с помощью рентгеновских лучей, микроскопа и ультрафиолетового облучения и подтвердила подлинность драгоценностей, выявив их состав и происхождение.
Было доказано, что родина рубина в короне короля Вацлава массой примерно в 250 карат (около 50 граммов) — бирманский Могоу. Из этого же региона вывезены сапфиры и шпинели, украшающие корону.
«Белая смерть» из «золотого треугольник»
Наркомания — эпидемия XX века. И белый опийный мак играет в ней не последнюю роль. Прародина мака — Юго-Восточная Азия.
Более половины мирового производства опиума приходится на район, называемый «Золотым треугольником»,— область на северо-востоке полуострова Индокитай, где сходятся границы Бирмы, Таиланда и Лаоса.
Еще в далеком прошлом мак выращивали народности яо и мяо в труднодоступных горных районах близ бирмано-китайской границы. С печально известным «Золотым треугольником» конкурирует в торговле «белой смертью» китайская провинция Юньнань.
По приблизительным оценкам, в районе «Золотого треугольника» под опийным маком занято двести тысяч квадратных километров. В непроходимых джунглях выросли, как поганые грибы, тайные лаборатории, вырабатывающие героин и морфий здесь же, на месте.
Уголок земли, затерянный в лесах на северо-восточной границе, доставил Бирме много неприятностей. Было время, когда опийный мак кроме проблемы контрабандной торговли, подрывающей экономику страны, ввергал страну в политические конфликты.
Потерпев поражение в Китае, 93-я гоминьдановская дивизия дислоцировалась в пограничных между Бирмой и Китаем районах. Опийный мак стал для гоминьдановцев поистине золотой жилой, но они не ограничились только его контрабандой. Вмешиваясь во внутриполитические дела страны по обе стороны границы, они совершали с территории Бирмы налеты на земли Китайской Народной Республики.
Это поставило Бирму в трудное положение. Напряженность на границе с Китаем и территориальные споры были частично урегулированы в 1960 году подписанием бирмано-китайского договора.
Правительство Бирмы было вынуждено применить военную силу в борьбе с гоминьдановцамн. И хотя регулярные войска вытеснили отщепенцев к границе с Таиландом, проблема контрабандной торговли маком осталась.
В 1974 году власти приняли жесткие меры: были введены смертная казнь для торговцев наркотиками и десятилетнее тюремное заключение для тех, кто их изготовляет.
И все же, несмотря на крутые меры, в районе «Золотого треугольника» продолжается беспощадная война мафии за контроль над торговлей опиумом.
Еще бы! Она приносит баснословные прибыли перекупщикам и контрабандистам. Если крестьянам — производителям мака платят по пять долларов за килограмм, то у перекупщиков в «Золотом треугольнике» тот же килограмм стоит уже триста долларов. В Марселе — десять тысяч, а в Нью-Йорке… пятьдесят тысяч долларов. В десять тысяч раз дороже! Цены на наркотики растут пропорционально риску их транспортировки.
Поначалу тайные дороги караванов «белой смерти» вели к Сиамскому заливу. Потом через Суэцкий канал и Корсику товар переправлялся в Европу и Соединенные Штаты.
Затем караваны сменила «большая опийная дорога» — вертолеты и конвой американской армии, проводящей контрабандные операции с молчаливого согласия Пентагона и ЦРУ.
Сейчас центрами торговли наркотиками являются Бангкок, Сингапур, Куала-Лумпур и Гонконг, причем на Гонконг приходится более двух третей мирового производства героина.
<<К оглавлению книги «Страна золотых пагод» | Следующий раздел>> |