<< К оглавлению: «Народные верования населения Индокитая» |
Следующая глава>> |
Нет религии, которая не знала бы канонов в устной или письменной форме. Уставные своды, наставления и иные формы первых канонов восходят ко времени, вероятно, значительно более раннему, чем сами своды в их письменном виде.
При всем разнообразии первых, по существу, фольклорных форм фиксации «истины» , исходными были заповеди, а первично «записью» их были скрижали того или иного типа. Однако и скрижали, и сама идея получения наставления от некоего вездесущего божества – продукт сравнительно позднего творчества. Дело в том, что раннему, устному творчеству всех народов свойственно применение такого простейшего способа мнемоники (облегчения запоминания сведений или знаний), как ритмическая или рифмованная оранжировка того, что необходимо запоминать; в исходном моменте творчества оно никак не связано с религией.
Достаточно напомнить, что трудовой ритм собиральщиц подорожника (по «Шицзину» ) и такт группового движения воинов на марше представляют собой именно пример ритмики трудовых процессов. При этом они не несут на себе никакой иной идеологической нагрузки, кроме подсознательного стремления облегчить трудовой процесс. Расхождение бытовой и культовой линий в развитии устного творчества начинается вместе с превращением разового применения ложного, превратного опыта в религиозный обряд.
И бытовой, и культовый фольклор расширяют возможности творчества через применение общих мест – своеобразных формул, повторов (для передачи типовых образов и ситуаций). Но если для бытового устного творчества музыкально-ритмическая основа и применение общих мест облегчают подход к различным ситуациям и дают простор для импровизаций в передаче событий, то культовое творчество с его формулой «кто сделает иначе – тот умрет!» едва ли не с первых шагов развития требует строгого соблюдения и фиксации деталей.
Нельзя, конечно, не согласиться с теми исследователями, которые утверждают, что первые письменные знаки возникают как ответ на хозяйственные нужды, удовлетворение потребностей в подсчете и учете. Постепенно хранители традиций приобретают статус священнослужителей, а обычный учет приобретает форму некоего таинства. Тайные и таинственные формы письма, в период его создания еще не получившего ни всеобщего распространения, ни всеобщего признания, сравнительно легко монополизируются жречеством.
Но и в этом случае материалы истории культуры народов Восточной и Юго-Восточной Азии позволяют утверждать, что наименование знаков раннего письма «священными знамениями» (например, японских древних письмен – «камино модзи», филиппинских древних письменностей и других) идет от сравнительно недавнего времени формирования классовых обществ, в которых и хозяйственный учет, и отправление важнейших культов стали средством классовой борьбы, формой или способом угнетения народных масс.
Роль мифологии в религиозной практике остается весьма важной. Однако нельзя забывать, что «рассказывание мифов» наряду с заповедями входило в круг передачи знаний во время инициации юношей (по крайней мере, о передаче этих знаний и сведений мальчикам во время посвящения их в юношей мы имеем документированные данные [см., например: 51; 160 и др.]). Заговоры, плачи, моления, складывавшиеся устно и обязательно в форме ритмичных, а иногда и рифмованных строф, также вошли со временем в тот фонд, на базе которого проходило становление канона.
Постоянное повторение заклинаний и очистительных формул в погребальном обряде, повествований о пути душ к обители предков и других формул не исключало их конкретности. Но проявлялась эта конкретность не в самой форме моления или повествования, которая оставалась постоянной, а в подстановке конкретного имени, конкретных эпизодов данного события в традиционную, из поколения в поколение передаваемую строфу или серию строф. Общие места, т. е. постоянно повторяемые части, и прежде всего зачин и концовка, были обязательны: они не только не порочили исполнителя, но вызывали похвалу в его (ее) адрес, показывая, что традиция им (ею) сохраняется. От обряда ожидали результатов, а потому действенной считалась та передача традиционных молений, которая содержала «все необходимые элементы и формулы» .
Среди первых документов фиксации памятников, составлявших устный, а затем письменный канон, наиболее важны гадания, беседы и повествования.
Гадательное письмо, т. е. фиксация вопроса и ответа на вопрос к божеству, наиболее известно по китайским или, точнее, иньским гадательным костям. Кратчайшие по размеру вопросы и еще более короткие ответы, на мой взгляд, еще нельзя назвать текстом.
Совершенно ясно, что эти записи не отражают речевого процесса гадания во всей его полноте. Чем более развиваются графические возможности, тем полнее становятся и записи: они становятся текстом в современном понимании этого явления. Менее лаконичны беседы. И по характеру, и по времени фиксации (даже устной) они, конечно, значительно моложе гаданий. Надо думать, что синхронность «культурного всплеска» (или даже «взрыва» ), хронологически общая для Индии и для Китая – середина I тысячелетия до н. э.,- не была случайной. Совершенно ясно, что «культурный всплеск» этот не миновал страны Индокитая, а может быть, и всей Юго-Восточной Азии. Мы просто пока ничего не знаем о его проявлениях в Индокитае.
Вероятнее всего, и здесь появилось множество странствующих учителей, бродячих философов, наставников и советников, которые персонифицированы в традиционных образах Лаоцзы и Конфуция в Китае, Махавиры и Будды в Индии и т. д. Не отрицая и не утверждая историчности названных учителей, хотелось бы обратить внимание на одну их особенность: стандартизацию приемов, типизацию формы их учений.
Поскольку письменная фиксация их учений относится ко времени значительно более позднему, чем по традиции определяется время их жизни и деятельности, сам факт обобщения и типизации учения не подлежит сомнению, как не подлежит сомнению и тот факт, что фиксируемые беседы сохраняли только то, что считалось необходимым.
И в этом отношении трудность современного восприятия канона Восточной и Юго-Восточной Азии не большая, чем у средневековых комментаторов канона. Что именно в беседах и поучениях было важно, современному исследователю выявить трудно. Конечно, основное содержание – это описание окружающего мира. Туда входили, по-видимому, и описание отношений между людьми и божествами, а равно и антибожествами, споры о социальных отношениях и многое другое.
Нам хочется подчеркнуть, что лишь об одном подходе к оценке бесед и поучений мы можем говорить с полной убежденностью: они фиксировались главным образом потому, что давали возможность «суждения по аналогии» . Не случайно хадисы – это наиболее стойкая часть ислама. И в этом отношении гадания и беседы по значению однотипны и одинаково важны. Последующая фиксация проходила при включении их в рамки канона.
В третьей группе источников канона – повествованиях – наиболее существенны и наиболее близки к позитивным знаниям те, которые развивались по линии простого накапливания фактического материала, связанного с действительным познанием окружающего мира. Накапливаемые знания нашли отражение в многослойных памятниках (а многослойность связана с разновременностью их фиксации и с разновременностью самого материала), которые по самому времени их формирования могли быть только мифологизированной историей и мифологизированной географией.
Реалистичность этих источников доказывается своеобразной универсальностью, т. е. они имеются у всех народов. Именно из-за своей близости к подлинной истории и подлинной географии они старательно исключались из «классического» набора канонических сводов. Так, в древнекитайском каноническом наборе «Шицзин» (Свод песен) заменил собой подлинно фольклорный свод, «Шуцзин» (Свод истории) – подлинно историческое повествование, «Лицзи» (Свод обрядности) – подлинное наставление по морали. И только «Ицзин» (Свод гаданий) остался подлинным сводом наставлений в гаданиях. К сожалению, утерян еще один свод – «Юэцзин» (Свод музыки), а судить о нем по сохранившимся отрывкам трудно. Но у всех народов Восточной и Юго-Восточной Азии есть свои «Шань-хай цзины» , свои хроники.
Интересный пример бытования «ранних книг», «деревянных книг», «бамбуковых книг» (сравните китайские «чжу цзы»), «предкниг» и т. д. приводит советский индонезист Л. В. Никулина. Анализируя публикации Саравакского музея о попытке интерпретации эпиграфического наследия предков современного населения острова Калимантан, Л. В. Никулина дает прежде всего представление о разнообразии материала: «…выявились следы существования на Калимантане нескольких типов местной системы письма с использованием угля, охры, «чернил» или простых насечек на дереве, коре, бамбуке, лиственных пергаментах (комментировать этот материал Л. В. Никулина не сочла нужным, поскольку исследователям он знаком; это подсушенные и особым образом обработанные полоски пальмового листа, но иногда и плоскость листа других растений и даже коры.- Г. С), иногда на камне» [54а, 21].
Далее Л. В. Никулина упоминает о сравнительной древности этих форм «книг» (или, как она их именует, своеобразных «записных книжек») – начало XVI в. и, правильно оценив это письмо как некую тайнопись даяков («из поколения в поколение передававших в закодированной форме сложную информацию, понимание которой было доступно определенному кругу посвященных в систему этого самобытного по характеру исполнения письма» ), переходит к классификации находок. Это «таблички с надрезами, отверстиями и насечками (обнаруженные) в погребальных камерах оранг сунгеев (от Orang sungay, (дословно: люди реки. – Г. С.) восточной части Сабаха и деревянные планки папан тулис (ра-pan tulis – планка с записью. – Г. С.) у даяков мааньян Южного и Восточного Калимантана; «пиктографические таблицы mamat (мамат от ngeamat подтверждать. – Г. С.) у кенья леп-по тау из Лонг-Наванга, Центрального Калимантана; 21 идеографическая табличка «папан турай» papan turai (дословно: доска резная от turis – вырезать. – Г. С.) обнаружена у ибанов 3-го и 5-го дистриктов (Северный Калимантан) (мы опускаем ссылки на источники Л. В. Никулиной в надежде, что читатель сам ознакомится с ее статьей. – Г. С.) [54а, 19-47].
Имеется три типа планок с древним «письмом» даяков.
1) Папан тулис; таковы, например, планки, фиксирующие крышку гроба в ногах и в изголовье у оранг сунгаи; на них фиксируются сведения об умершем и его живых потомках; у мааньянов папан тулис составляют основу декора погребального сооружения «идаран» , в котором фиксируется гроб в форме «лодки-птицы».
2) Мамат – таблички, распространенные у кенья. Мамат называется и празднество, во время которого юноша проходит инициацию, а в последующих мамат, посвященных возвращению с набега, юноша возводится в следующий ранг, если, конечно, он того заслуживает. Л. В. Никулина пишет: «По табличкам мамат можно восстановить биографию (точнее было бы сказать, «послужной список» .- Г. С.) каждого владельца ее (количество «званий» и «рангов» варьируется: 27, 33, 44, 64 и т. д.)»[54а, 24].
3) Наиболее интересный тип – папан тураи, распространенные у ибанов. Особенно любопытны те папан тураи, которые сделаны, как «своеобразная идеографическая команда, которой следует лемамбанг для сохранения правильной последовательности передачи послания [от] живущих [к] духам» [54а, 24]. Эти таблички имеют право лицезреть только прошедшие посвящение (инициацию). На одной из таких таблиц-планок (деревянных, длиной 187 см, шириной 12,5 см и толщиной 2,5 см) нанесено углем 37 знаков, читаемых слева направо, на лицевой стороне и 27 на обратной стороне. Исполнив погребальную песнь соответственно мнемотехническим знакам лицевой стороны папан тураи, рассказчица (лемамбанг) переворачивает пластину и «читает» знаки обратной стороны снизу вверх (планка при этом ставится вертикально), как пишет Л. В. Никулина, «методом обратного хода (бустрофедон)». Размер планок не стандартен. Имеются планки от 100 до 175 см длиной и более 30 см шириной. Варьируется и число знаков на них – от 16 до 64. Подобные планки и целые трубки-коленца бамбука с «засечкообразными надписями» имеются у ряда народов островной части Юго-Восточной Азии.
Специальную публикацию по письменностям и прочтению документов народов Суматры посвятил Мервин Джаспен, которому принадлежит честь замены неточного термина «орнаментированные трубки» точным: «документы, выполненные письменностью типа «Ка-Га-Нга» (так он назвал эту слоговую письменность – Г. С.) на трубках – бамбуковых коленцах» [146а]. Он установил, что у ряда народов Суматры, как и у даяков, значительную часть документов составляют культовые тексты. Но мне представляется, что и Л. В. Никулина, и М. Джаспен ошибаются, приписывая этим письменам индийские истоки. Мною неоднократно высказывалось предположение, что слоговая «азбука» типа засечек на бамбуке и других плотных материалах – продукт местного культурного творчества народов Восточной и Юго-Восточной Азии (10).
——————————————————————————————————————
(10) Недавно мы получили интересное подтверждение этому в статье К. В. Васильева «Заметки по эпиграфике периода Чжаньго (V-III вв. до н. э.)» [24а]. Говоря о планках из металла (с текстом государственной важности), он сообщает, что, по мнению исследователей, первоначально этот комплект состоял из пяти планок, вертикальные грани которых точно подходили друг к другу так, что при соединении их (сообразно тексту) получилась бы трубка. «Судя по сохранившимся фрагментам документа, внешняя поверхность этих трубок имитировала бамбуковый ствол» [24а, 63].
——————————————————————————————————————
Среди канонических книг народов Юго-Восточной Азии немаловажную роль играют различные астрологические руководства. Так, известно, что себуанцы (т. е. висайя острова Себу) района Катикуган во время бытовых затруднений обращаются к авторитету таких канонических книжек, как «Напта Лунарио» (Napta Lunario) и «Караанг Напта» (Karaang Napta). Примечателен подзаголовок «Напта Лунарио»: «[Это] Правдивая история каждого [из людей] и всех людей. Она предсказывает в соответствии со звездами, которые совпадают с датами вашего рождения, день, благоприятный для посадки [деревьев и посева полевых растений], постройки дома, покупок, [день, удачливый] для начала любви и заключения брака» [цит. по 137, 26].
Оба руководства одинаково авторитетны, что приводит к значительным затруднениям из-за расхождений в предсказаниях. Так, по «Напта Лунарио» , неблагоприятными для постройки дома месяцами следует считать февраль, март, апрель, август и декабрь (информатор Харта А. Л. Аррес пояснил, что в марте «солнце сожжет»); наиболее неблагоприятен последний месяц года- декабрь: «в этот месяц царь Херод (Ирод) приказал выявить и обезглавить детей [мужского пола]. И потому жителей дома, постройка которого начата в этом месяце, будут посещать несчастья, опасные болезни, смерти, им будут грозить гром и молния» [цит. по 137, 27]. И наоборот, жилище, строительство которого начато в «благословенные месяцы» (июнь, июль, сентябрь, октябрь и ноябрь), «будет благословенно богом. И его обитатели всегда будут довольны и никогда не будут ссориться с соседями» [цит. по 137, 27], Напротив, по «Караанг Напта», «новое жилье необходимо начинать строить только в первую неделю января, февраля или августа, или же во вторую неделю апреля, мая, июня, сентября или ноября, или же в третью неделю октября, или, наконец, в последнюю неделю июля. Месяцы же март и декабрь вовсе не благоприятны для начала строительства. А кроме того, никто не должен начинать постройку дома в воскресенье» [цит. по 137, 28].
Но, принимая руководящие указания обеих «Напта» , жители нескольких барио Катикугана придерживаются местной традиции, по которой благоприятны для всех дел, особенно для постройки жилища, «месяцы с буквой «р» (энеро, пибрэро, марсо, абриль, сентиембри, октубри, новьембри и деимбри); остальные месяцы неблагоприятны для постройки жилья» [цит. по 137, 27].
Подобные астрологические руководства и сами публичные гадания еще недавно были широко распространены в Бирманском Союзе. Так, еще в 1957 г. на центральных улицах столицы Бирмы нам пришлось наблюдать и столики гадальщиков, и «профессиональный знак» (нечто вроде опознавательного знака цеха астрологов)-изображение поднятой правой руки ладонью к потребителю, а также самих астрологов с книжками-руководствами в руках. После 1962 г. облик столицы изменился, и «кварталы гадальщиков» теперь исчезли. Еще в 1973 г. имелись такие руководства и в Таиланде, и в Лаосе.
Интересны случаи, когда «ореол священной книги» придается книгам типа мифологизированной истории и мифологизированной географии. Таким почетом окружены малайская мифологизированная история «Седжарах Мелайю» . Характеристике этого труда посвящена специальная статья Е. В. Ревуненковой [см. 59, 206-222], Ею же опубликован снимок и краткое описание батакской священной книги [46а, 121]. Возможно, что почитание «священной» книги возникает на той же почве, что и культ писаного и тем более печатного источника знаний и откровений, отмеченный нами у торгутов. Причина – массовая неграмотность трудящихся масс, а также всемерно пропагандируемое правящими кругами почитание древности.
Однако реликвий древности (особенно древних книг) в странах Юго-Восточной Азии сохранилось до обидного мало. И это досадное обстоятельство имеет особую причину.
Проникновение в страны Азии миссионеров, особенно христианских, привело к массовому уничтожению национальных ценностей, прежде всего рукописных книг. Выше нами упомянуто уничтожение рукописей ряда народов Юго-Западного Китая миссией отца Виаля. Видя в самом факте существования рисуночного письма серьезную идеологическую оппозицию и чаще всего не желая разбираться в содержании книг, эти «культуртрегеры» все книги зачисляли в разряд творении бесовских, подлежащих истреблению огнем.
Этногенетические предания и другие мифологизированные истории уничтожались, ибо способствовали развитию у противников проповеди «единственной истины – слова божия» национального сознания. И конечно, такая оценка миссионерами письменных свидетельств национальной культуры была объективно верной. Хосе Рисаль – филиппинский просветитель – использовал в борьбе с невежественным попом, отцом Висенте Баррактесом, искоренителем памятников культуры филиппинцев, строки из книги испанского же иезуита Колина, автора 40-х годов XVII в.
Колин свидетельствовал: «Они очень любят свое чтение и письмо, так что едва ли найдется мужчина или женщина (подчеркнуто мной. – Г. С), которые не умели бы читать и писать; они пользуются ими даже в религии, хотя они уже христиане, потому что службы, которые слушают, жития святых и молитвы, стихи, обращенные к богу, сочинены ими самими, ибо у них также есть по-своему искусные поэты, которые с изяществом переводят на свой язык любую испанскую комедию. Они употребляют книги и молитвенники на своем языке, переписанные во множестве от руки, как об этом свидетельствует рукописная история отца Педро Чирино, которого в 1609 г. посетил синдик и главный викарий епископства и видел эти книги» [цит. по 60а, 148].
Подводя итоги раздела о значении и функциях канона в религиозных системах народов ЮВА, можно утверждать, что народы Юго-Восточной Азии имели свою фиксированную каноническую литературу (а равным образом и зачаточно научную литературу в форме мифологизированной истории и мифологизированной географии), подчас имевшую тенденцию становиться культовой канонической книгой в той мере, в какой она сохранила местные верования. Не у всех народов была каноническая литература. Она сложилась у тех народов, которые уже создали свое классовое общество (до столкновений с колонизаторами оно в большинстве случаев было феодальным; может быть, только бирманцы и вьет приблизились к эпохе первоначального накопления), и соответственно верования таких народов имели уже характер развитой религиозной системы.
Многие народы Юго-Восточной Азии и на рубеже новейшей истории находились в процессе перехода от родо-племенного строя к классовому обществу. Соответственно и их верования хранят черты недифференцированности пантеона, у них слабо развита иерархия священнослужителей, их канон только начал стабилизироваться (за исключением культа духов и божеств местностей и культа предков). Вместе с тем мы наблюдаем интересную и исключительно важную для исследований и практической работы картину переходных типов верований во вполне завершенные религиозные системы.
<< К оглавлению: «Народные верования населения Индокитая» |
Следующая глава>> |