2.5. Система эстетических взглядов и обожествление царской власти

Дэвидсон Р. М. «Индийский эзотерический буддизм: социальная история тантрического движения»

Возможно, наиболее красноречивым аспектом войны и самой сильной проверкой тезиса Keegan на примере этой культуры периода раннего средневековья являются значительные изменения в художественном представлении правителей и их военной агрессии (141). Война стала изображаться как аспект эротической игры монарха, который при этом воспринимается как манифестация высшего божества. Такие представления были воплощены в стихотворных панегириках (prasasti, прашасти), которые стали главным направлением эпиграфических произведений, как минимум, со времен поэмы Харишены (Harisena), написанной им в честь Самудрагупты (Samudragupta) около 350 г. н.э. (142). Поэты, вне всякого сомнения, были частью дворов Гуптов, и мы видим, что Харишена подчеркивает важность поэзии при дворе Самудрагупты, в частности утверждая, что сам правитель был «повелителем поэтов» (kaviraja, кавираджа) со своим собственным подходом к поэтической литературе (143). И все же простое присутствие поэтов не сразу стало вызывать эротические ассоциации с царской властью. Этот процесс потребовал некоторого времени для своего созревания. На каменной колонне из Бхитари (Bhitari) Скандагупта довольствуется эпиграфической надписью довольно прозаичного содержания, несмотря на упоминание в ней песен и восхвалений (gita, stuti; гита, стути), созданных по его поручению ванданаджанами (vandanajana, панегирист) (144). Однако, на самом деле, эпиграфические панегирики Гуптов по большей части были очень показательны для систем ценностей, близкой великим эпосам, и мы находим в них частые призывы к тому, чтобы забота о гражданах страны была эталоном царского поведения.

Первые признаки возникновения нового направление отмечаются в стихах Ватсабхатти (Vatsabhatti), написанных в 473–474 г.г. н.э в честь Бандхувармана (Bandhuvarman), который управлял городом Дашапура (Dasapura) от имени Кумарагупты (Kumaragupta) (145). В них Ватсабхатти демонстрирует тенденцию, которая станет обязательной в течение всего раннесредневекового периода: божественная эротизация царской власти и, в конечном счете, войны. Однако для развития этого направления потребовалось некоторое время, и восхваления Васулы (Vasula) в адрес Яшодхармана (Yasodharman) в эпиграфической надписи из Мандасора (Mandasor inscription, ок. 530 г. н.э.) относительно смягчены и вновь демонстрируют заботу о благополучии мира (146). Тем не менее, эпиграфика 533–534 г.г. н.э. его подчиненного Вишнувардхана (Visnuvardhana) подчеркивает эротизацию царствования и воинственности, а также упоминает роль поэтов, восхваляющих на санскрите и пракрите одного из предков царя (147).

С этого времени в индийской эпиграфике и литературе постоянно присутствует идеализация войны и прославление царской власти. Восхваление живых монархов достигает уровня, ранее используемого только для инкарнаций божеств, с которым они теперь непрерывно сравниваются. Прививая им поэтические чувства и вдохновляемые постоянно развивающимися канонами поэзии, придворные поэты все чаще и чаще создавали поэмы с восхвалениями монарха и его предков (prasasti, прашасти). В их стихах воинственность представляется языком эротизма (sringara-rasa, шрингара-раса) и героизма (virarasa, вирараса), т.е. именно тех чувств, которые присущи божествам. Война была больше не сборищем авантюристов и убийством напуганных людей ради сомнительных целей, а захватом и обольшением богини Удачи (Sri, Шри, т.е. богатство, изобилие) с перемещением ее из городов врагов в гарем победителя. К примеру, в родовом панегирике (prasasti) из Айхоле, написанном Равикирти (Ravikirti) в 634–635 г.г. н.э. для Чалукьев (Chalukya), их первый монарх Джаясимха-валлабха (Jayasimha-vallabha) описывается, как победивший в сражениях и «благодаря своей храбрости сделавший Удачу своей собственостью, хотя она и считается переменчивой» (148). Победивший правитель выполняет свою задачу, но не силой – хотя поля сражений залиты кровью (в эпиграфике: «тысячи безголовых тел») – а благодаря своей божественной мужественности, так что богатство атакованного им царства беспомощно падают к его ногам. Более того, в более поздней поэме Пулакешин II просто наделен Удачей еще при рождении. Его покорение Ванаваси (Vanavasi) описано посредством языка, которым город изображен застенчивой женщиной, а полководец – ее пылким любовником. Их объятие представлены как легкий флирт праздных придворных, а не кровавый грабеж запуганного населения (149). Можно также привести подобные примеры из эпиграфики и литературных произведений Калачури (Kalachuri), Пушьябхути (Pusyabhuti) и других северных династий, хотя создается впечатление, что в целом шиватские правители и их поэты питали гораздо большее пристрастие к этому виду поэтического творчества (150).

В своих произведениях такие знаменитые авторы, как Равикирти (Ravikirti), Раджашекхара (Rajasekhara), Бана (Bana) и Вакпатираджа (Vakpatiraja) (и это имена только самых известных средневековых поэтов), воздействовали на умы культурных людей изысканными описаниями притягательности их повелителей на поле боя. Эти придворные поэты привнесли в поэзию на санскрите и пракрите особый стиль выражения героических и эротических чувств (иногда в совокупности со свирепостью (raudra, раудра)), поэтому в их стихах война драпируется языком спектакля (vilasa, виласа) и состязания (krida, крида), участниками которых являются влюбленные. Наши полководцы, рассматриваемые как воплощения божеств, качества которых они приобрели во время коронаций, не акцентируют внимание на серьезности своих намерений, подражая действиям Рамы или Кришны при уничтожении демонов во благо человечества. Это подтверждают выводы Kielhorn, который показал, что панегирик из Айхоли тесно связан с эпической поэмой Калидасы (Kalidasa) «Рагхувамса» (Raghuvamsa), посвященной жизни Рамы (151). Аналогичным образом, в эпиграфической надписи на камне из Билхари (Bilhari) правителя династии Калачури (Kalachuri) Ювараджадевы II (Yuvarajadeva II) прослеживается очевидная связь его сочинения с творчеством известного поэта Раджашекхары (152). Именно это пересечение воинственного, эротического и священного побудило Johan Huizinga, который начинал свою научную карьеру как индолог, сформулировать свою модель природы человека – homo ludens (человек играющий) (153). Мы вернемся к элементу игры позже, а в данный момент достаточно отметить, что эротизация войны служила целям одобрения воинственности: теперь это была божественная игра высших сил. Представление войны как игры позволяло правителям раннесредневековой Индии создавать ощущение божественной природы собственных действий, а так же не бояться серьезных последствий, которые могли бы повлиять на полученное им удовольствие. Но именно против этого выступают работы, посвященные законам и политике, поскольку их авторам-брахманам слишком часто приходилось бежать из горящих городов и от безжалостных вооруженных людей.

На самом деле, воздействие милитаризма на брахманов был беспрецедентным. В результате начала крупномасштабных средневековых войн, данный исторический период стал временем великой брахманской миграции. Причем эта высшая каста не только стремилась к покровительству и защите, но и распространяла в новых региональных центрах кастовые ценности и индуистские ритуалы. Когда эти священнослужители и их семьи прибывали в новые регионы, им предоставлялась (если повезет) земля, считавшаяся «пустынной» (bhumicchidranyaya, бхумиччидраньяя), т.е. им выделялись земельные наделы, которые были целиной и нуждались в расчистке. Наши данные говорят о том, что в течение большей части рассматриваемого периода брахманы покидали северную Индию, эмигрируя в поисках работы из Мадхьядеши, Бенгалии, Магадхи, Гуджарата, Раджахстана, Кашмира и других мест в такие регионы, как Мадхья-Прадеш, Декан и, главным образом, в Ориссу. Однако, получение земельных наделов не было главной причиной их переселения. Swati Datta, изучавшая это явление, убеждена, что брахманы эмигрировали, спасаясь от военного авантюризма тех времен и последовавшего за ним периода беззакония (154). Однако, Singh, детально исследовавший данную ситуацию в Ориссе, указывает, что наличие свободной земли, несомненно, было основным фактором, способствующим миграции, поэтому иммигранты частично были беженцами, а частично просто меркантильными переселенцами (155). Как бы то ни было, нет никаких сомнений в том, что переселявшиеся брахманы служили интересам местных монархов, распространяя нормативные кастовые индуистские ценности. Де-факто они выступали пропагандистами нового порядка, индуизируя прилегающие к их земельным угодьям территории посредством своего влияния на племенные религиозные системы и т.п.

Наши источники позволяют предположить, что основными бенефициарами монарших щедростей были брахманы, специализировавшиеся на ритуалах, связанных с их наследственной линией (gotra, готра), а также те, кто был компетентен в юридической литературе (dharmasastra, smriti; дхармашастра, смрити). Последняя специализация, несомненно, была частью симбиотических отношений между теми, кто представляет священную силу (brahma, брахма), и теми, кто облекает эту силу в социальный порядок (ksatra, кшатра). Кроме того, в течение раннесредневекового периода монархам, вне всякого сомнения, требовалось содействие брахманов в коронации и выполнении связанных с ней ритуалов, посредством которых подтверждалось божественное происхождение власти правящего дома. Устройство индийского государства подразумевало, что главным законодательным и судебным органом является его правитель (идиома тех времен: «держатель данды» (danda) – жезла/дубинки принуждения), который символизирует священный порядок и олицетворяет его способность к защите и господству. Своим присутствием в государстве брахманы подтверждали эту сакральность, что соответствовало интересам обеих сторон, а также было причиной их приближенности к монархам.

Поскольку многие правящие дома не вели своего происхождения от традиционных линий кшатриев, главной заботой новых региональных правителей была легитимизация собственной власти. Одни из них имели племенное происхождение, некоторые были из других каст, а статус ряда правящих семейств был и вовсе неопределенным, поскольку кастовая система оказалась не готова к новым клановым наименованиям и этнонимам, которые не имели прямого соответствия традиционным категориям. Решение этой проблемы было осуществлено техническим методом, известным как доктрина «смешения каст» (varnasamkara, варнасанкара), в которой новые группы были идентифицированы, как результат нежелательных союзов между членами существующих наследственных линий. Такое ранжирование социальных групп представляло собой устраивающий всех уход от прямого ответа, но оно привело к значительной неопределенности в практических межкастовых отношениях: прием пищи, вступление брак или разрешенные виды работ, если упомянуть только самые важные. Но, даже не принимая во внимание религию и ритуалы, знание политических приемов (niti, нити), юридической литературы и административных систем (arthasastra, артхашастра) было благом для любого нового правящего дома, и поэтому таким правителям требовались талант и знания брахманов, которые встречно искали возможности для сотрудничества. Свежеиспеченные монархи недавно возникшей системы власти – при этом возведенные в ранг земного божества при их коронации – нуждались в любой помощи, которую только можно было получить. Для выживания таким правителем было необходимо, чтобы любые осведомленные носители знаний, применимых к вновь образующейся социальной структуре, приняли участие в общественно-политической переоценке их родословных, их владений и их политических устремлений.