Дэвидсон Р. М. «Индийский эзотерический буддизм: социальная история тантрического движения»
<< К оглавлению |
Следующий раздел >> |
У тех из нас, кто интересуется современным интеллектуальным развитием Индии, конфронтационные жесты некоторых историков-модернистов вызывают недоумение. Эти вызовы традиционным историческим представлениям действительно могут быть полезны при изучении колониальной или постколониальной истории Индии, но они неприменимы ко многим ключевым вопросам древней и средневековой эпох, которые пока еще только ждут своего разрешения. В частности, критика ориентализма склонна представлять понятие «Индия» как некую выдуманную конструкцию, практически не несущую в себе какого-либо объективного содержания. Однако, ценность такой стратегии весьма сомнительна, поскольку ее основополагающие принципы систематически утаиваются от широкого обсуждения. Авторы, поддерживающие эту критику, были твердо уверены, что даже фундаментальная эпистемология, необходимая для конструктивного вклада в исследования, обязательно должна быть евроцентричной и колониальной, поскольку она была создана во времена Просвещения, т.е. в момент европейской экспансии на пороге Нового времени. Согласно этой точке зрения, изучение религии являлось продолжением светского научного рационализма, который, как предполагалось, был универсалистским и свободным от оценочных суждений. Тем не менее, мы абсолютно уверены, что дискурс Просвещения в действительности был попыткой возвести евроцентризм в позицию высшего авторитета. Вследствие этого, мы должны признать, что индология уже в своих основах была инспирирована колониальным движением, и поэтому другим цивилизациям не нужно подчиняться ее гегемонистским предположениям (32).
Однако существуют и другой варианты, которые являются более плодотворными и конструктивными. Одно из таких направлений состоит в том, чтобы восстановить интеллектуальную основу, существовавшую до восемнадцатого столетия, что позволит увидеть, действительно ли Просвещение было материнской средой, породившей базовые принципы индологии (33). Хотя все знают, что по настоящему Индию начали изучать только с конца восемнадцатого века, базовые основы критического изучения религий были заложены одновременно с возникновением историографии и очень тесно с ней связаны. Разработка современного критического подхода к истории является непосредственным результатом деятельности гуманистов итальянского Ренессанса, начиная с Франческо Петрарки (1304–1374 г.г.). Их задачей было изучение своего собственного религиозного наследия в своей собственной стране с упором на город Рим (34). Эти господа не обладали абстрактным чувством гуманизма, распространенным в современный период, т.е. не были людьми, проявляющими сочувствие и благоразумие в действиях ради общего блага и достоинства человечества. Скорее, они были учеными studia humanitatis: совокупности таких дисциплин, как грамматика (можно сказать: классическая филология), риторика, история, поэзия и этическая философия. Эта сфера деятельности впервые обозначила себя во второй половине четырнадцатого столетия в салонах и университетах Флоренции, после чего распространились по всей Северной Европе. Studia humanitatis наиболее явно отличается от studia divinitatis своей дифференциацией подходов, исключающей богословие из гуманитарных наук. Первое составление критической истории (и описание связанных с ней методов) было начато Петраркой, а завершилось оно в конце эпохи Ренессанса публикацией в 1566 году книги «Methodus ad facilem historyiarum cognitionen» Жана Бодена. Коллективными усилиями авторы этого периода заложили основы методологии и рассмотрели фундаментальные принципы.
Развитию Петраркой гуманистических исторических идеалов, которые в конечном итоге получили собирательное название artes historicae, способствовало романтическое увлечение римской античностью и другими древностями. При этом он был не первым, поддавшимся их очарованию. В двенадцатом столетии были очень популярны городские путеводители. Неизвестный английский путешественник, «магистр Грегориус» (magister Gregorius), был настолько увлечен тем же самым, что составил «путеводитель» по Риму, восхищаясь его просвещенностью и излагая легенды, поддерживаемые кардиналами церкви (35). Тем не менее, самым выдающимся произведением этого жанра является произведение каноника собора Св. Петра Бенедикта «Mirabilia Urbis Romae» («Чудеса римского города»). Задача Бенедикта состояла в том, чтобы представить Рим как «корону мира» (caput mundi), с описанием его уцелевших величественных зданий и изложением мифов о монументах, смешанных с легендами о Риме, произведениями Овидия, умозрительными отождествлениями, описаниями страстей мучеников, личными наблюдениями и агиографиями святых. Судя по всему, Бенедикт изучал последующие исторические периоды, но представленная им картина явно выглядит как панегирик городу Ромула. Помимо путеводителей, увлечение Петрарки древностью также предвосхитили два юриста из Падуи: Ловато Ловати (Lovato Lovati, 1241–1309 г.г.) и его племянник Роландо да Пьядзоцола (Rolando da Piazozola) (36).
Однако, Петрарка категорически отличался от этих предшественников своим видением Рима, в котором для него языческое падение не было ознаменованием установления Церкви Небесной (Church Triumphant). В 1337 году он и его друг Джованни Колонна ди Сан Вито прогуливались по руинам, чтобы только еще начать длительный процесс открытий, вызванный осознанием того, что за обоими текстами и видимыми руинами прячутся следы безвестных останков предшествующей цивилизации. Thomas Greene сформулировал это так:
«Говорить, что Петрарка “открыл” историю, по своей сути, означает то, что он первым заметил, что классическая античность сильно отличается от его средневекового мира, и первым стал считать античность более восхитительной. . . Таким образом, более или менее в одиночку, Петрарка сделал шаг, который архаичное общество должно сделать, чтобы достичь своей зрелости: он признал возможность культурной альтернативы. Этим шагом он создал основу для радикальной критики своей культуры, причем не критики, которая направлена на подрыв заявленных идеалов, а скорее той, которая ставит под сомнение сами идеалы »(37).
В этом процессе Петрарке помогало культивирование ментальной привычки заглядывать в другие времена для разрешения личных проблем. Мы, конечно же, должны с сочувствием относиться к этой его склонности, учитывая сумасбродство Папы Иоанна XXII и коррупцию папского двора в Авиньоне, к которой Петрарка был приобщен в начале своей жизни. Действительно, его отвращение к своему собственному историческому периоду обрамлено как его периодическим участием в папской политике, так и Великой чумой 1348 года. В своем автобиографическом «Posteritati» («Письмо к потомству») он наглядно демонстрирует, что редко чувствовал себя человеком, отвечающим духу своего времени:
«Я посвятил себя, хотя и не всецело, изучению древних времен, поскольку мне всегда не нравился наш собственный исторический период; так что, если бы не любовь тех, кто мне дорог, я бы предпочел родиться в любом другом веке, забыв об этом; и я всегда пытался мысленно перенести себя в другое время »(38).
Хотя не ясно, как кого-либо можно полностью извлечь из своего времени, оригинальность Петрарки не являлась лишь только отрицательным ответом на обстановку в его историческом периоде, поскольку в этом случае он бы просто превратился в еще одного участника протестов, подобного Савонароле. Вместо этого он распространил свою привычку мысленного перемещения во времени на свои литературные устремления. Он не только написал письмо, представляя себя потомству, но также потворствовал своей привязанности к классическим авторам, особенно к Цицерону и Августину, с помощью регулярных, воображаемых в порыве романтизма диалогов между собой и ними. Тем не менее, он был в равной степени способен и на проницательные филологические исследования, правильно установив, что документ о мнимой связи Цезаря с Габсбургами был средневековой австрийской подделкой (см. Privilegium Maius – прим. shus) (39). Кроме того, помимо своих высказываний и соображений об эпиграфических надписях на латыни, Петрарка по сути установил стандарт для нумизматов эпохи Ренессанса.
Последователи Петрарки развивали и распространяли его методы, также очаровываясь римскими древностями (40). Под влиянием Петрарки Джованни Боккаччо искал греческие и латинские рукописи, эпиграфические надписи и греческие наставления. Падуанский врач Джованни Донди делл’ Оролоджио посетил Рим в 1375 году и был настолько впечатлен его руинами, что начал проводить физические измерения древних зданий, сопровождая это обширными описаниями. Великий гуманист-библиофил Колуччио Салютати (1331–1406 г.г.) не только собрал более восьмисот рукописей для своей личной библиотеки, но и довел изучение эпиграфических надписей и анализ орфографии латыни до нумизматического стандарта, уже установленного Петраркой. Салютати также убедил византийского ученого Мануэля Хризолораса (ок. 1350–1414 г.г.) преподавать греческий язык во Флоренции в течение 1396–1400 годов, чтобы гуманисты впервые могли воспользоваться совершенной греческой наукой и читать древнегреческих философов в оригинале (41). «Анонимо» – анонимный автор «Tractatus de Rebus Antiquis et Situ Urbis Romae» (ок. 1411 г.) – начал использовать региональные каталоги императора Константина, чтобы разобраться в римской топографии. Эти каталоги еще более полно применил Синьорили в своей книге «Descriptio urbis Romae», вышедшей в в 1425 году (42). При анализе различных уровней конструкций древних ворот Рима посредством дифференциации материалов и технологических процессов Поджио Браччьолини (1380–1459 г.г.) фактически изобрел концепцию стратиграфии и опубликовал свои результаты в 1448 году в книге «De varietate fortunae» (43).
Причиной спора Леонардо Бруни (1370–1444 г.г.) и Флавио Бьондо об уровнях формирования глосс (ставшим предзнаменованием возникновения исторической социолингвистики) является гуманистический акцент на использовании латыни классиков. В 1435 году эти два господина обсудили природу разговорной латыни классического периода. Phillip Jacks контекстуализирует обстоятельства их спора:
«Бьондо выдвинул теорию о том, что древние римляне говорили на едином языке, приблизительно соответствовавшем современной латыни. Поэтому через региональные диалекты можно было определить, как звучала классическая латынь до варварских вторжений. Бруни . . . доказывал, что должны были существовать как разговорная форма латыни (sermo), использовавшаяся в среде плебеев, так и ее более литературная форма (latine litterateque loqui), понимаемая только образованным патрициатом (44).
Но, хотя Бьондо и интересовался вопросами развития языка, все-таки главным направлением его деятельности была археология. Благодаря Бьондо археология эпохи Возрождения достигла своего величайшего прогресса, чему в значительной мере способствовала его работа «Roma instaurata», завершенная в 1444–1446 г.г. Достижения Бьондо суммирует Roberto Weiss:
«В целом, благодаря «Roma instaurata» стало возможным получить разумное представление о древнем Риме не только с топографической точки зрения, но и с точки зрения его развития и функций его зданий. В этой работе историк идет бок о бок с археологом, а исследователь древних институций – с гуманистом, знающим произведения классиков как свои пять пальцев »(45).
Исследования Бьондо продолжались до начала 1460-х годов и в основном были сосредоточены на изучении взаимосвязей топографии с демографией и древними институциями. Однако, следует отметить, что все эти достижения гуманистов пока что еще не были формализованы в виде какого-либо научного труда по историографии. Определение Цицероном истории было простым и выражало ее оценку как второстепенной дисциплины: для него история была «свидетельницей времен, жизнью памяти, учительницей жизни и посланником старины» (46). Греческий ученый Георгий Трапезундский, который был инициатором изучения греческих риторических трактатов в эпоху Ренессанса, понимал историю как точное описание прошлых событий, а не как сами события или их воссоздание. Конечно, положение историографии в классической древности, будь то труды Фукидида на греческом языке или Тацита на латыни, во многом повлияло на возникновение в эпоху Возрождения осознания потребности в моделях доброкачественной истории, даже если это понимание и не было четко сформулировано в рамках исторического критицизма. Историческое описание, отличающееся от других видов искусств своей достоверностью по отношению к прошлому, должно было быть хронологическим и фокусироваться как на причинах и мотивах, так и на последствиях действий (47). Поэтому кратким соображениям Георгия Трапезундского о целях истории (отделенным от его риторики и поэзии) предстояло быть принятым на вооружение гуманистическим движением пятнадцатого века.
В 1566 году Жан Боден опубликовал первый систематический методологический трактат под названием «Methodus ad facilem Historiarum cognitionen» («Метод легкого изучения истории»). Юрист по профессии, Боден ранее уже выпустил небольшой трактат по юриспруденции «Juris universi Distributo» (1559 г.), но решил произвести более детальный анализ недостатков средневекового права в совокупности с обобщением юридического опыта (48). В своей работе Боден стремился к преобразованию юридической науки в универсальное право, поскольку «лучшая часть универсального права находится в истории» (in historia juris universi pars optima est) (49). Методика, изложенная в общих чертах Боденом, включала размышления о написании истории, анализ источников (как первичных, так и вторичных – инновационное различие), вопросы предвзятости и пристрастий, а также проблемы достоверности и противоречивых свидетельств (50).
Я благодарю всех за терпение, проявленное при прочтении этого длительного, казалось бы, отступления от темы. Но на самом деле данный материал является поверхностным наброском процесса развития исторических и археологических методов. Изначально он не был нацелен на подтверждение прав колониальной власти, не говоря уже о притязаниях ориентализма, поскольку начался за полтора столетия до того, как Тордесильясский договор (7 июня 1494 г.) закрепил притязания португальцев и испанцев на колониальное владычество. К тому же, предметом интереса artes historicae была не Европа, а город Рим и, соответственно, древние греческий и римский миры. Поэтому этическая основа исторического осмысления в данном случае базировалась на опыте флорентийских гуманистов, которые пытались понять свое собственное религиозное и культурное прошлое. И это знаменовало собой не вступление в права современности, а лишь только пришествие Ренессанса.
Весьма поучительно, что большинство из вышеперечисленных персон либо прошли юридическую подготовку – гражданскую или каноническую – либо сами были выдающимися юристами. Их очарованность Римом в каком-то смысле была следствием этой правовой и этической специализации, поскольку римское право обеспечивало универсалистский подход к проблемам идиосинкразических нормативно-правовых актов малых сообществ и трудностям, возникавшим у путешественников, коммерсантов, ученых и других людей при попадании в трясину противоречивых правил. Однако, замена разнообразных стандартов юриспруденции и множества органов законодательных решений на единое универсальное римское право разрушило бы доверие к местному прецеденту и действенность отдельных правовых решений. Право, как и добросовестная история, должно заниматься доказательствами, свидетельскими показаниями, сомнениями, вероятностями, неопределенностями, противоречивыми позициями и рефлексивностью прошлых моделей поведения. Как и история, право также выдвигает на первый план идеал беспристрастности (даже если реализуется только в его отсутствии), в качестве цели, которая полностью никогда не была достигнута, но и от которой никогда целиком не отказывались. Как история, так и право могут быть искажены в злонамеренных целях, в этом случае обе они служат интересам угнетения и порабощения. Наконец, как и право, история должна довольствоваться сохраняющейся степенью неопределенности и никогда не утверждать, что она приняла идеальное решение, поскольку новые свидетельства могут – даже когда все обвиняемые уже умерли – доказать ошибочность вердикта, который в свое время выглядел непоколебимым.
Поскольку изучение средневекового индийского буддизма довольно сильно отстает от других научных направлений, наверное, было бы уместным еще раз напомнить о базовых принципах исторической эпистемологии, причем с этим предложением, наверное, могут согласиться даже такие постмодернистские авторы, как Dirlik (51). Здравый смысл позволил нашим флорентийским предшественникам определить четыре основных источника доказательств. Во-первых, мы должны рассматривать как первичные, так и вторичные документы, и при необходимости оценивать характер их рукописей и историю печатных изданий. Поскольку мы занимаемся изучением религиозных традиций, нельзя ограничивать себя документами, относящимися только к индийской, китайской или тибетской буддийским традициям, поскольку это внутренние источники. Мы также должны рассматривать свидетельства, полученные из внешних источников, которые даже если и не признаны легитимными в конкретной религиозной традиции, но, тем не менее, являются достоверными. Безусловно, при таком подходе в нашем распоряжении окажется невероятное количество документов, поэтому необходима определенная степень осмотрительного ограничения, для которого особую ценность представляют советы по основным или особо значимым текстам как традиционных, так и современных ученых (52).
Во-вторых, мы должны обращать самое пристальное внимание на эпиграфическое наследие изучаемого исторического периода. При этом необходимо осознавать, что при всем своем изобилии многие из этих надписей для нас по-прежнему недоступны: либо потому, что остаются неопубликованными, либо потому, что источники, в которых они изначально цитировались, были безвозвратно утеряны, а их каменные оригиналы или медные пластины утрачены навсегда. В-третьих, следует учитывать археологию важных находок, даже несмотря на то, что многие из наиболее значимых объектов постигла незавидная участь из-за лености тех, кто их раскапывал, т.к. отчеты о раскопках часто вообще не составлялись. На самом деле, индийские историки много раз читали лекции членам Археологической службы Индии по поводу необходимости составления отчётов о раскопках, но так не добились полного успеха. В-четвертых, значительную помощь может оказать изучение монет того периода, хотя, как мы увидим далее, в буддистских регионах Индии раннего средневековья чеканка монет была развита слабо.
К этим четырем источникам, уже определенным во времена Ренессанса, мы могли бы добавить еще один, специфичный для Индии – глиняные таблички с оттисками реквизитов монастырей, имперских персон и знатных торговцев, которые являются источником множества превосходных данных. В конечном счете, Петрарке и его последователям для того, чтобы понять Рим, не пришлось заниматься исследованиями культуры современной им Италии, поскольку они сами были итальянцами. Однако, еще со времен описания Геродотом в своей «Истории» скифов данные участников-наблюдателей доказали свою исключительную значимость при оценке иностранных культур, вне зависимости от того, получены ли они историками, антропологами или обоими вместе, как в случае с этой книгой. Мы не можем недооценивать важности для историка изучения разговорных языков этих культур в процессе проживания в деревнях или (в нашем случае) в буддистских монастырях. Действительно, нередки утверждения индологов, что они многого не понимали в этих сложно организованных сообществах, пока не пожили и не поработали среди потомков тех самых людей, изучением которых они занимаются.
|
|
Следующий раздел >> |
